21 апреля 2019
11:07 (три часа до операции)
Накануне чего-то угрожающего жизни, человек вдруг ясно начинает понимать все тонкости и премудрости, во всяком случае, так ему начинает казаться.
Перед великим страхом смерти лишь малое количество приобретенных и нажитых убеждений остаются целыми и невредимыми, остальной хлам мгновенно исчезает.
Миллионный Виктор Федорович или сотая Ольга Степановна больше не хотят справить День рождения в новом ресторане, не планируют свои крошечные отпуска, не думают о покупках, им не важно, что будет сегодня на ужин, если он вообще будет. Всех умирающих или тех, кто находится на грани, интересует, как мне кажется, один вопрос – неужели всё?
Большинство, разумеется, свято веруют, что после этого «всё» будет крутой сиквел к прожитой жизни. Я так не думаю. Пару дней назад я был тем самым миллионным Виктором Федоровичем, который хотел на выходных посмотреть новый фильм, а сейчас я в числе других. И очень скоро могу оказаться в числе большинства, шагнувших в большую пропасть. Но с тем же успехом я могу удачно перенести операцию и продолжить жить.
Через несколько часов меня разденут догола, всадят ещё один укол и увезут в помещение, над входом в которое загорится старая красная лампа с надписью «Тихо! Идет операция».
Пока у меня есть запас времени, я бы хотел сделать некоторые записи и припомнить тот отрезок времени в полутора суток, изменивший течение моей жизни.
* * *
Прошлой ночью меня привезли в приемное отделение. Там я встретил низкорослую заспанную женщину.
- Светлана Олеговна, дежурный врач, - представилась она.
Тогда я думал о двух вещах: об ужасной боли в правом боку и о том, что Светлана Олеговна – одно из самых нелепых сочетаний имени и отчества, которые я когда-либо встречал. Из-за покалываний в боку я сильно сдерживал себя от смешка, когда прочел на её бейдже фамилию «Артёмова».
Она долго разговаривала с фельдшером скорой помощи, заполняла какие-то бумаги и несколько раз звонила неизвестному Юрию Сергеевичу.
- Ну, конечно, сейчас, - говорила она в трубку. – У меня человек в приемнике лежит буквой зю.
Все это время, как справедливо заметила Артёмова, я лежал, сильно согнувшись на твердой оранжевой кушетке. Её цвет напоминал мне рвотные массы, с которыми я был лицом к лицу несколько часов назад.
Сложно припомнить, каким образом я очень скоро оказался на столе у того самого Юрия Сергеевича. Он встретил меня с видом обиженным и даже злым. Спал он, видимо, крепко и сладко раз так расстроился, что придется вставать из-за меня.
Юрия Сергеевича я ненавидел в течение последующих десяти минут – всё это время внутри меня находился длинный, в два пальца диаметром, эндоскоп. Тогда я думал, что испущу остатки живого духа прямо на высоком столе, на котором я лежал боком, подогнув под себя колени, как беззащитный эмбрион. Особо не церемонясь, он скользил этой трубкой туда-обратно, как будто в руках у него был не резиновый эндоскоп, а бильярдный кий.
- Этим можно вытереться, - сказал Юрий Сергеевич после своей партии и дал мне несколько широких одноразовых полотенец. – Через пару минут вынесу Вам результаты, это будет стоить двести гривен.
После этого он двинулся в соседнюю комнату. Я попросил пожилую санитарку, которая помогала при обследовании, чтобы она подала мне мою сумку с вещами.
- Скажи, что не взял с собой кошелёк, - шепотом ответила старуха на мою просьбу. - Не давай им ничего!
Похожее приключение ожидало меня в кабинете УЗИ. Вымывая руки, врач поймал в зеркале над умывальником мой потерянный взгляд и сообщил, что мне нужно будет заплатить медсестре двести гривен.
По совету санитарки из «бильярдного клуба», я забрал у медсестры распечатку УЗИ и сообщил ей, что деньги оставил дома. Она проводила меня с такой же ненавистью и презрением, как это сделал Юрий Сергеевич.
Ещё один раз с меня пытались наконец-таки вытянуть эту двухсотку, когда я сдавал анализ крови с вены и с пальца, но и тогда я воспользовался рекомендациями пожилой наставницы.
Около трех часов меня таскали по стометровым коридорам отделений и других закоулках. А когда на улице уже начало светать, меня доставили в палату.
- А что у меня? – спросил я громадную медсестру, прежде чем попасть в палату.
- Острый аппендицит, - прочитала она в бумагах.
- Не правильно что-то… Мне удалили его ещё в детском возрасте.
- Холецистит, - ничуть не смутившись сказала медсестра. – Прилягте вон там, утром на обходе всё узнаете.
В палате на четверых больных находилось пять коек. Последнюю неуклюже доставили поперек остальных у самого входа. В тот момент было занято три койки, и я выбрал ту, которая находилась подальше от входа, у самого окна. Рядом с ней была маленькая тумбочка с одной полкой и выдвижным ящиком. Я вспомнил, что похожие тумбочки были расставлены у каждой кровати в детском лагере, куда каждое лето меня отправляли родители. От этого мимолетного воспоминания немного полегчало. Вдобавок к этому за окном показались первые проблески восходящего светила, и высокие стены старой палаты понемногу начали заливаться теплыми оттенками. Я прилег, тихо вздохнул и посмотрел на часы – «05:27».
- Обход начнется ближе к восьми, - прошептал сосед, чтобы не разбудить остальных. – Можешь вздремнуть, я разбужу, если что.
- Спасибо! – сказал я. Заботливый старичок по соседству практически благословил меня на сон. Я прикрыл глаза и в этот же миг крепко уснул.
Лица, которые я видел за последние несколько дней, многие голоса этих лиц, ежедневные события, дом, рабочее место с кубиком Рубика на столе – все эти составляющие неуклюже объединились и долго мелькали перед глазами. Боль в животе добавляла этим грезам некоторую перчинку. Видения из-за неприятных ощущений становились рваными и острыми.
Через несколько минут, когда я по-настоящему устал от мелькающей картинки, я твердо настроился на глубокий сон. И тогда все образы начали блекнуть по мере того, как я засыпал всё крепче и крепче.
Дотянуть до обхода не удалось, я проснулся раньше. Из глубин коридора слышался тянущийся шорох, в соседней палате кто-то громко стонал без умолку. Я открыл глаза, когда минутная стрелка доползала к отметке «12». Ровно семь. До обхода оставался целый час.
Мой добродушный сосед слева лежал в той же позе, с закинутыми за голову руками, молодецки заложив ногу на ногу, и смотрел в сторону двери. Когда я зашевелился, он повернулся в мою сторону.
- Тут всегда так, - сказал он, имея в виду утренние звуки. – Я сам люблю проснуться ближе к обеду, но здесь я ещё ни разу не просыпался позже пяти утра.
Я не знал, что ответить, потому что меня вдруг крепко прижал страх. Я вспомнил во всех деталях происходящее этой ночью, всех врачей, которых я встретил и основную причину, по которой я оказался в больнице.
Лагерная тумбочка и солнечный свет, за которые я попытался ухватиться, чтобы найти немного радости, больше не напоминали ничего, что могло бы насытить мысли чем-нибудь приятным. За полтора часа крепкого сна я словно протрезвел и наконец понял ситуацию так, какой она была на самом деле.
Вокруг меня лежали прооперированные незнакомцы разного возраста, я до сих пор не знаю своего диагноза и жду обхода, как второго пришествия, у меня разболелась гортань после ночных процедур с толстенным эндоскопом и мне вдруг стало не по себе от мысли, что я могу умереть в любой момент.
- Атмосфера такая, - заключил сосед, после моего молчания. – А у тебя что?
- Сказали: «холецистит».
- А-а-а, у меня тоже самое было, - обрадовался он. – Только прооперировали.
Он аккуратно приподнял тельняшку и указал на торчащий шланг, который выходил из его правого подреберья на два сантиметра. Он сделал это так естественно, что и мне не показалось это чем-нибудь из ряда вон выходящим.
- Надеюсь, тебя не будут резать – это уже крайний случай, - сказал он и принял свою позу.
Оставшиеся полчаса мы провели в полном молчании. Ближе к восьми, когда шум за дверью возрос от надоедливого утреннего до привычного дневного, вся наша палата лежала без сна в предвкушении долгожданного обхода. Мне, можно сказать, повезло, потому что по понедельникам на обходе присутствует главврач. Это мне рассказал Николай Семеныч – добродушный моряк с дырой в боку.
Надо признаться, чувствовал я себя не так хорошо, как хотелось бы. И я ожидал, что хотя бы появление толкового и сочувствующего врача помогут мне прийти в себя. За это время я успел порядочно довести себя дурными мыслями и догадками. Мне очень не хотелось, чтобы меня «резали».
- Не боись, - сказал Семеныч, чувствуя мои мысли. – Главное, говори всё как есть, чтобы не удумали тебя выписывать или, чего хуже, сразу катить на операцию.
После его слов в палату один за другим вошли несколько человек во главе с низкорослым сбитым мужчиной. Он ни с кем не поздоровался и подошел к первой койке. Он так же молчаливо ощупал шею мужчины, что-то пробормотал молодым врачам и интернам через плечо. То же самое он проделал со вторым пациентом.
Подойдя к койке Семеныча, он попытался улыбнуться и спросил:
- Как самочувствие, Николай Семенович? – спросил главврач, медленно понимая край тельняшки, чтобы осмотреть место, откуда торчал конец трубочки.
- Лучше всех! – ответил Семеныч. – Не жалуюсь.
- Ну, дай Бог, дай Бог, - прошептал главврач и опять что-то пробубнил своим подчиненным, которые ловили каждое его «угу», «мг», «ага» и проч., и проч., фиксируя всё на бумаге.
Я лежал молча и неподвижно, когда он подошел ко мне. Он попросил оголить торс и повернуться на спину. Быстрыми толчками он прошелся вдоль и поперек моего живота, ничего не сказал ни мне, ни остальным медикам и вышел в коридор. Я ничего не успел сообразить и в результате остался без ответов на вопросы.
Очень скоро в палату вошел один из тех врачей, которые присутствовали при осмотре.
- Сейчас Вам противопоказано есть, - быстро начал он. – В течение трех следующих дней можно только пить. Нужно очистить организм и подготовить его… Вернуть нормальное состояние. Выпивать не менее полутора литра в день. Скоро придет медсестра с первой капельницей, она принесет список того, что нужно будет купить. Пока что всё.
- Как можно к Вам обращаться?
- Сергей Викторович, Ваш лечащий врач, - ответил он и собрался уходить.
- Сергей Викторович, скажите, какой диагноз?
- Всё в порядке, не переживайте, будете здоровым, - он произнес это с той типичной только для врачей интонацией, доверие к которой пропадает ещё в раннем возрасте, когда губастая врачиха говорит тебе: «не бойся, комарик укусит и будешь жив-здоров», а вместо комарика в тебя вонзается острая холодная игла в три сантиметра.
Визит главврача, а после него лечащего врача, ничуть не придал мне сил. Только когда пришла молоденькая медсестра, я выведал у неё, что меня таки «порежут».
- Вас, скорее всего, будут готовить к операции, - тихо сказала она, когда вводила мне катетер в вену. – Не переживайте.
Её «не переживайте» было гораздо убедительнее, хотя тревожится я стал не меньше.
После первой капельницы я долго лежал на боку, отвернувшись от всех. По полудню в палату заглянула высокая и морщинистая женщина, которая напоминала героев мультфильмов Тима Бартона, она была так же непропорциональна, издавала такие же странные звуки, которые неумело складывались в слова и производила короткие движения руками.
- Обед, - она забросила это слово к нам в палату и проделала то же с оставшимися палатами по коридору.
Когда все ушли хлебать жижу, которую тут называли супчиком и пить компот из тридцатилитровых кастрюль, я наконец-то решился позвонить жене, которая была в совершенном неведении относительно моего местонахождения и состояния.
Диалог вышел рваным и коротким. Из него было ясно одно – Ира в срочном порядке прерывает свою поездку и завтра планирует быть возле меня.
Я наконец услышал родной голос и мне стало тихо и невозмутимо на душе. Я был уверен, что с завтрашним её появлением будет только лучше.
Пока в небольшой комнате с тремя квадратными столами доедали и допивали, я закупил всё, что смог из длинного списка, который принесла медсестра после обхода. Я вернулся в палату, когда все уже были на своих местах. Я застал Семеныча с книгой в руках и мне стало интересно, что читает человек, который сохраняет невозмутимое равновесие внутри этого дурдома.
Я сильно удивился, когда, присев на свою койку, я смог разглядеть название небольшой книжки в мягком переплете. Это был «Раковый корпус» Солженицына.
- Я бы ни за что не взял в руки этот роман, пока лежу здесь.
Это вырвалось у меня не просто так. Когда я только-только начинал обучение в университете, моим вторым домом стал книжный супермаркет. Огромный, с несколькими отделами и тянущимися стендами, уходящими вглубь помещения. Там я, бывало, проводил по несколько часов и при этом мог уйти без покупок. Взамен я получал особое настроение – его очень сложно описать и крайне легко им заразится, подолгу гуляя вдоль книжных полок. В один из таких дней я с большим удовольствием купил «Раковый корпус». Большинство новых книг в моем доме ждала одна и та же участь – я без конца откладывал их, берег «на потом».
Через два с лишним месяца настало время Солженицына. Я читал днем и ночью, смеялся и, надо признаться, иногда давал слабину – пускал слезу.
Помню, что после этого романа я очень долго не ходил в книжный.
А теперь эта книга застала меня здесь, в больничной палате.
- А в том-то и беда, - членораздельно произнес Семеныч, отвечая на мою реплику. – В том-то и беда, говорю, что такие книги никто не читает. И не только в хирургических отделениях, а вообще.
- Волков боятся – в лес не ходить?
- А там нет волков.
Я приподнялся и оперся на локоть.
- Объясните.
- Ты говоришь: «волков боятся – в лес не ходить». А я тебе говорю: «нет там никаких волков». Ну, слушай, в этой книге описываются истории разных тяжело и смертельно больных, нам показывают, мягко говоря, несовершенную больницу, в которой то и дело погибают ни в чем не повинные люди. Ничего не поделать, говорит нам автор, так сложилась жизнь. Кто-то совсем не думал болеть или умирать, но таков расклад. И внутри этой, на первый взгляд, мрачной книге, очень много настоящей, искренней жизни. В ней намного больше светлого, чем темного, - закончил он с большим энтузиазмом, и немного погодя, добавил. – К тому же тут другой литературы не найдешь. Дурацкое совпадение.
- А знаете, что в этой книге самое дурное и, как вы говорите, темное? Что больше всяких смертей давит на мозг? – отозвался мужчина со второй койки, который до этого времени ни с кем не заговаривал. – То, что с тех пор ничего так и не поменялось.
Внезапно начав свою реплику, он так же быстро утих и замялся на постели. После него никто больше не говорил.
Долгое время я думал о том, что сказал тот мужчина, пил много воды, наблюдал за спокойствием Николая Семеныча и ждал вечерней капельницы.
Когда в палату вошла уже знакомая медсестра, я приготовил руку и ждал нового обезболивающего. Вместо капельницы, в руках она держала папку с бумагами.
- Дмитрий Викторович, завтра днём Вас должны прооперировать. Скоро придет врач и всё расскажет. Капельницы пока что не будет, - отчеканила она и ретировалась так быстро, что я опять остался без должного внимания.
Сбоку поглядывал Николай Семенович и недовольно причмокивал то ли в мой адрес, то ли в адрес неопределенных хирургов.
Внезапное сообщение посеяло во мне удивительного масштаба страх и панику. Я пытался сопоставить своё нынешнее положение с прошлым опытом, когда мне удаляли аппендикс в раннем детстве. Тогда я ничего не боялся, мне просто было очень больно, а потом я уснул и скоро проснулся без тяжести и скованности внизу живота.
Будучи ребенком, я просто не думал о том, что могу, например, не проснуться после наркоза. Вопросы жизни и смерти меня не задевали.
Этой детской наивности и легкости сейчас крайне недоставало. И я в очередной раз, подпряженный тревогой, пришел к выводу, что думать, размышлять, предугадывать, задавать себе вопросы, искать на них ответы очень вредно для меня. Между мыслью, чувством и действием всегда должен быть баланс. В моем случае отметка токсичной мысли просто зашкаливала.
До конца вечера я кружился в потоке неизвестного ощущения, которое заставляло сердце странно колыхаться внутри груди, сбивало дыхание и раздражало всё тело.
Я часто и много пил воду, которую купил днём. После этого часто и много ходил в туалет, по пути заглядывая во все палаты, рассматривая больных и их внутренний быт. Мужские палаты, женские палаты, одиночные палаты, палаты для смертельно больных, палаты для операбельных больных, палаты для неоперабельных больных. Длинные и широкие, с окнами и без, густо забитые и просторные, с белыми и голубыми стенами, с кроватями вдоль стен и поперек, с плафонами и с одной лишь лампочкой в патроне, с окнами открытыми настежь и вплотную зашторенными. Внутри палат был свет, смрад, смех, слезы, слова, скука, соболезнование и страх. Внутри меня поместилось всё то же.
«Это правда, – думал я. – Ничего не изменилось.»
Перед самым отбоем в палату вошел Сергей Викторович.
- С результатами крови не всё в порядке. Будет лучше, если мы проведем операцию завтра днём. Это поможет предотвратить дальнейшие осложнения.
- Мг, понятно, - из меня вырывалось только одно-два коротких слова.
- Кто-нибудь из Ваших родных или близких будет завтра здесь?
- Жена.
- Отлично, - кивнул Сергей Викторович и быстро вышел.
В палату вошел Семеныч. У него была, как я узнал, привычка прогуливать вечерние замеры температуры, поэтому он подолгу дышал свежим воздухом на заднем дворе и поднимался в отделение, когда многие уже спали.
Он выключил свет и медленно нырнул под одеяло. Все уснули. Ближе к полуночи боли утихли, и я смог наконец-то расслабиться и закрыть глаза.
Утром меня разбудил звонок жены. Мне позвонила Ира и сообщила, что она уже в курсе всех дел. Вчера ей удивительным образом удалось выйти на связь с Сергеем Викторовичем и выведать у него все нюансы моего положения.
Также она сообщила, что сможет приехать только вечером, поэтому перед операцией я её не увижу. Пришлось мириться с этой мыслью.
Утро прошло точно так же, как это было вчера, за исключением того, что на обходе не присутствовал главврач.
Ближе к десяти часам пришла медсестра и поставила мне внутримышечный укол, который должен был меня каким-то образом подготовить к общему наркозу.
Сразу после укола в палату пришел худой анестезиолог, с кипой вопросов о моем здоровье, перенесенных болезнях, нормальном артериальном давлении, общем самочувствии и т.д. и т.п. После батареи вопросов он сообщил, что через несколько часов за мной придут.
Здесь-то я и взялся за блокнот, чтобы записать всё то, что появилось выше.
Теперь мой лимит времени вышел. Пока я скоро дописывал последние абзацы, у входа в палату появилась каталка с двумя санитарами.
Ира, радость моя, эта запись для тебя:
Я предчувствую что-то недоброе. В самом начале я писал о некоторых жизненных тонкостях. Это страшное понимание всей легкости жизни пришло сегодня утром, и я сразу всё понял.
Если я вдруг больше не приду в себя, пожалуйста, сделай так, чтобы эти мимолетные очерки смог кто-нибудь прочитать. Ты знаешь, что мне бы очень этого хотелось.
Дима
21 апреля 14:23
